Хоккейный клуб «Газовик»

Постепенно я стал понимать, что должностные лица со мной разговаривать-то — разговаривают, но при этом практически ничего не делают. Однако ходить по заведенному маршруту надо. Иначе потом спросят: «А ты почему раньше не приходил? Почему не просил?» Допустим, к восьми часам утра надо было явиться в горком, в одиннадцать — тренировка, да и в обед тоже не мешало бы куда-нибудь съездить.

Дня не хватало. Тем не менее, решать насущные финансовые проблемы мне, в конце концов, удавалось. И помогали в этом, как ни странно, комсомольские кооперативы.

В то время при обкомах комсомола разрешили создавать коммерческие структуры. Правда, занимались они исключительно организацией концертной деятельности. Я быстро сообразил, что самый большой в Уфе зал находится в моем распоряжении. И комсомольцы очень скоро пришли ко мне. Мы поговорили. Зал-то — мой, его загрузка зависит от меня, от моего расписания. Ребята оказались понятливыми. Я им о своих проблемах рассказал, они мне — о своих. Мы договорились, и мне подписали премию на всю команду. Однако нам пришлось немного потесниться: иногда, когда в зале шел концерт, на улице занимались. Собственно, им нужно было всего-то два-три

дня: пятница, суббота, воскресенье. А в результате я не остался должен ни одному из игравших у меня хоккеистов ни единого рубля.

МОСКОВСКИЕ НРАВЫ НАЧАЛА 1990-х

Пошел я как-то вечером в Москве в гости к друзьям. Вошел в подъезд, подошел к лифту, а там два молодых человека меня просят: «Подождите нас, пожалуйста». Ну, я, по доброте души, дождался их. А они только зашли в лифт, как один меня сразу схватил рукой за горло и говорит: «Дядя, тихо, а то пристрелим». А я, ты понимаешь, как-то не привык к такому обращению — когда меня за горло берут. Я сразу по рукам и по низам — начал биться с ними. А лифт — территория маленькая. Этого-то сразу схватил руками, а того ногой, значит. Потом думаю: надо же как-то из лифта выбираться, а там — на улицу. Хотя и осень была, но в девять часов еще светло. А там улица широкая — она и называлась Широкой, — там много людей ходит. Вот я и думаю: надо как-то на улицу вырваться — там же люди. Между тем, одного я как бы мертвой хваткой держу, а от другого ногами отбиваюсь. А эти пацаны — щенки, знаете, лет по 18. Тот, второй, нападает и начинает пинать меня ногами. А у меня руки-то заняты, я только ногами могу отбиваться. Хорошо сопротивлялись ребята — видно, занимались где-то в детских спортивных школах, и мы их, выходит, тренировали.

Так что они были ничего. Но я взял одного за грудь и боролся с ним все время, а второй-то нападал

—    я отбивался ногами. Я — из лифта. А там от лифта до выхода ступенечки вниз, три или четыре. Думаю: если ногами ребят на улицу выгоню, там люди все же

—    помогут как-то. Потом этого-то, которого за грудки вел, лицом-то по стенке протащил. Но я-то прота щил, а второй меня — по ногам, да так больно. Хорошо, что у меня ноги уже не чувствовали, только потом очень долго болели. Я стоял на несколько ступенек ниже него. Первый кричит: «Дядя, отпусти!» А у меня злость примерно такая, как у русского народа на фашистов была. Вот перекусил бы. За что напали? Убить был готов! Но не мог — боролись ведь, сопротивлялись, сволочи.

Короче, пинаемся. Первого я мордой провел на выход. А там посередине — то есть, между домами — пешеходная дорожка есть, до которой метров 20, газончик, деревья растут, камешки лежат. Потом — еще деревья. А потом — улица.

А около дома стол стоял. Видно, люди в домино играли, а на осень закрыли его полиэтиленом и сверху положили обрезки досок-шестидесяток. Второй парень сообразил: схватил обрубок доски и меня им ударил. Без гвоздей, слава Богу. Ну, я первого инстинктивно отпустил: защищаться ведь надо. Поймал доску у второго, выхватил ее, но первого отпустил. Как они как рванули от меня по в сторону дороги! Я